Афганская бессонница - Страница 7

3. Встреча с Эсквайром

Куртка с термоизоляцией свою гарантию почти оправдывала. Я перестал дрожать и даже высунул кончик носа из-под одеяла. Но заснуть мне по-прежнему не удавалось. И дело было не в клокочущем храпе Ильи, который равными интервалами отмерял тишину. Ну, да бог с ним, со сном! И мы отдохнем!

Я уже успел сообщить, кем я считался и кем я не был. Теперь пора сказать, кто я такой и зачем поехал в Афганистан.

Об основных вехах моей жизни я уже рассказывал, и повторяться не хочется. Для тех, кто не знает, достаточно сказать, что — сын испанского беженца, привезенного в СССР конце 30-х после поражения республики. На меня положила глаз разведка, и в девятнадцать лет я имел наивность согласиться стать нелегальным агентом, собственно, нас готовили вместе с моей женой Ритой, тоже дочерью испанских беженцев. Два года мы прожили на Кубе, чтобы нас невозможно было отличить от кубинцев, а потом, весной 1980 года, когда Фидель Кастро разрешил всем недовольным уехать из страны, мы как эмигранты выехали в Штаты. Мы с двумя детьми жили в Сан-Франциско. Потом, зимой 1984 года, Рита с Карлито и Кончитой погибли в перестрелке с гангстерами, которых привел на встречу со ной кретин, которого передали мне на связь. Я переехал в Нью-Йорк, где встретил Джессику. Мы поженились, у нас родился сын Роберт. На деньги Конторы я открыл турагентство Departures Unlimited, которое быстро стало процветающим. Так что вот уже больше десяти лет я — очень скромная, но все же часть манхэттенского истеблишмента, состоятельный бизнесмен, челн множества клубов и неутомимый путешественник по всему свету. Это на поверхности. На самом деле мои нескончаемые поездки вызваны не только необходимостью проверить культурологические или, наоборот, экстремальные маршруты, предлагаемые людям, которые вполне могут позволить себе купить картину, висящую в Прадо, или реку, по которой они сплавляются на плотах. Путешествия позволяют мне выполнять задания Конторы.

Наверно, все. Хотя нет! Ирония или, если хотите, драма моей жизни состоит в том, что и я уже не тот человек, каким был в девятнадцать лет, и страны, которой я обязался служить, уже давно нет на карте. Но это система, в которую вход цент, а выход — доллар. Так говорил Хуансито, головорез из Матансаса, с которым я сидел в одной камере, — хотя, как мне говорили, и у русских уголовников есть примерно такая же присказка. А, вот что я еще не сказал, хотя это всего лишь деталь: перед засылкой в Штаты я три месяца провел в тюрьме Сантьяго, чтобы соответствовать образу кубинского диссидента.

Так что, поскольку выхода из нашей системы практически не было, незадолго до Рождества на меня вышел мой нью-йоркский связной, Драган. Это персонаж, и с невероятной историей — я как-нибудь расскажу о нем. Но сейчас достаточно будет сказать, что Контора просила меня через него придумать предлог, чтобы отлучиться на пару недель. Причем связи со мной большую часть времени не будет. Я сказал Джессике и Элис, своей помощнице в агентстве, что еду в Туркменистан. У меня действительно есть идея организовать переход через пустыню Каракумы на верблюдах. Лучше всего это делать зимой — летом там, по рассказам, закопанное в песок яйцо через пару минут уже сварено вкрутую. Так что я вылетел в Стамбул. Но оттуда полетел не в Ашхабад, а — по другому паспорту — в Москву.

Я бываю в Москве — я уже давно не говорю «дома», мой дом в Нью-Йорке, почти напротив Центрального парка — где-то раз в два-три года, иногда чаще. И, начиная с 1985 года, когда я впервые вернулся в Союз после засылки на Запад, каждый раз я переживаю шок. Потому что каждый раз я приезжаю в другой город, вернее, в другую страну.

Сначала, в 85-м, это был мир, который я за семь лет успел позабыть. Вспомнил!

В следующий приезд, в 87-м, проезжая по улице Горького мимо Театра юного зрителя, я увидел афишу: следующей премьерой было «Собачье сердце» по Булгакову. Я читал эту книгу на кальке, в почти слепой самиздатовской распечатке, наверное, пятый экземпляр. А следующий человек, который читал ее за мной, Витька Катуков, вылетел из-за нее из Института военных переводчиков, в котором мы тогда учились. Он оставил распечатку в портфеле в аудитории, когда во время перерыва ходил в буфет.

Потом была Москва начала 90-х, с мостовыми в выбоинах, как после бомбежки, с голыми витринами магазинов, очкастыми старшими научными сотрудниками, торгующими с рук пивом перед станциями метро, и пенсионерами, разложившими на продажу прямо на тротуаре ржавые гайки, куски проводов и водопроводные краны.

В следующий раз я приехал в город, подвергшийся нашествию английского языка. Магазины по-прежнему были пусты, но стены и крыши уже были захвачены «пепси-колой», «адидасом» и «сименсом».

Была еще Москва тысяч киосков вдоль всех тротуаров, на каждом свободном пятачке, в которых продавали все, что не сумели сбыть на Западе.

Потом киоски исчезли, улица Горького, ставшая снова Тверской, превратилась в подобие Мэдисон-авеню, Пиккадили-стрит или рю-Руайяль. В книжных магазинах, булочных и кулинариях моего детства теперь продавали автомобили «Шевроле», часы «Пьяже» и кристаллы Сваровски. Ночью подсветке фасадов мог бы позавидовать Рим, а по количеству «Мерседесов», «БМВ», «Ауди» и «Лексусов» с Москвой не сравниться ни Берлину, ни Вене.

В этот раз, две недели назад, когда встречавшая меня машина ехала из Внукова на конспиративную квартиру в переулках у Пречистенки, я, уже не ожидавший с последнего приезда увидеть что-то новое, замер. Мы проезжали мимо дома на набережной, в котором когда-то жила кремлевская номенклатура. Его крышу, которую некогда по праздникам гордо венчало красное знамя, теперь украшала вращающаяся эмблема «Мерседеса». Это была финальная точка в соревновании двух систем.